Волны нескончаемого потока безумия продолжила прибиваться к моему одинокому судну, скитающемуся в темных водах болезненного удушья. Бились они о деревянный борт лодки, с шелестом опадая и возвращаясь снова. Над головою вились чайки, подлетая близко, крыльями касаясь опавшего паруса, пожухлого из-за ветхости, мокрого из-за вчерашнего шторма. Опаляющее своими лучами солнце застыло в зените, а тело моё, безжизненно лежащее меж ведер, весел и тряпок, было единственным разумным созданием на ближайшие морские мили. Штиль добрался до моего разума достаточно быстро, стоило отдаться физической боли и безумству, из-за которого пострадал один человек, совершенно не связанный с моим личным горем. Он не обязан был разделять и помогать мне избавиться от зияющей пустоты, раздирающей ребра и скребущейся с той стороны кожи, пытаясь прорваться вовне. Мне не следовало звать его в свой шторм, заставлять глотать соленую воду, плеваться от гнева и досады, возводить его ярость до апогея и разрушать его и так нестабильную психику. Стыдно ли мне теперь, когда тишина и равнодушие пришли затянуть тонкой кромкой льда бездонной одиночество? Да, всё именно так. В блокнот свой, чуть позже, я определенно занесу несколько строк об этом юноше, ставшим заложником обстоятельств, получившего метку безумия. Солнце кусает меня за бледную кожу, в моём сознании не обладающую теми увечьями, которые я обнаружу, стоит мне только приблизиться к зеркалу. Впрочем, физически я и так их чувствую. Каждое из них: запекшеюся кровь на лице, опухший глаз, синяки на шее от удушья, поврежденные внутренние органы – всё отражается стократно, заглушая боль от потери любимого мною человека. Я пристыжен, но, безусловно, благодарен ему, этому Матилу, за его отверженность и его силу, которую он вкладывал в каждый удар. Сознание моё, дрейфуя на волнах, стеклянным взглядом ещё долгое время будет обводить небесно-голубой купол, цепляясь за яркий солнечный диск, касаясь кучевых облаков, оставленных ветрами. В мыслях будут виться чайки, крик их заставит неприятно морщить нос. Несколько капель морской воды, сильнее ударившись о борт лодки, упадут на лицо, а после неспешно скатятся по щеке вниз, оставляя лишь долгую мокрую дорожку. Мне бы хотелось остаться в моих грезах, в мечтаниях, где нет боли, есть только упавшая в дрейф лодка. Шум прибоя, редкие крики птиц, шелест ветра, прячущийся в складках парусины – умиротворение в полном его обличие. Но вместо этого приходится возвращаться головой и взглядом к жизни, к этой холодной, одинокой реальности.
Вечер его оставил на нём порезы и вмятины, тяжесть не стала легче, после нескольких точных ударов Матила Кинга, ставшего удачно подвернувшейся для Николаса, его способностей и болезненных переживаний, жертвой. Покинув общество сына Диониса, медленно растворяясь в ночной тьме Итеи, Вальц шёл, держась за свои ребра. Редко останавливаясь, он, с каждым шагом причиняя себе новую порцию боли, целенаправленно ущемлял себя физически, заставляя забыть о вчерашнем происшествии, пытаясь абстрагироваться от своей утраты и попытки принять новый порядок вещей. Это не было просто. Как не было просто и опуститься на одну из одиноких, освещаемых фонарем, лавок, достать из кармана пачку сигарет. Отыскав среди отсыревших пару сухих и где-то порадовавшись тому, что и зажигалка осталась цела после побоев, Ник закурил, головой откидываясь назад и взглядом цепляясь за толпы мошкары, прибившейся к фонарной лампе. Жизнь не будет прежней: не сможет он теперь возвращаться домой на каникулах, общаться с отцом, играть с ним в футбол и перекидываться шутками. И всё из-за какой-то глупости, странного стечения обстоятельств, где одни пьяные подростки врезались в машину отца, возвращавшегося домой со смены. «Я приеду к тебе на праздники, хорошо?» - говорил он совсем недавно по телефону папе, а тот радостно соглашался с ним. Больше не будет таких моментов в его жизни: не будет отцовской улыбки, его теплой руки на макушке, не будет взъерошенным им волос, каких-то глупых подарков, душевных разговоров. Больше не будет человека, который так искренне и ни за что любил его, проказника и бедокура. Каждая новая затяжка заставляла кашлять, что приносило за собою новые волны боли. Воспоминания об отце вызывали неудержимые капли, которые приходилось утирать тыльной стороны ладони. Он один остался, да пачка промокших сигарет, оставленная лежать в кармане джинсов.
Новые порции воспоминаний, вся жизнь, проведенная с отцом, вылилась в новые удары, в новую волну боли, причиненную теперь уже самому себе в порыве ярости, гнева и беспомощности. Кирпичные облупившиеся стены оставляли на себе крупицы крови и кожи, сдирая её с костяшек, заставляя кровь течь по правой руке, пачкая рукава длинной клетчатой рубашки. Боль уже не спасала, необходимо было найти нечто более действенное, что поможет ему забыться на пару часов или дней – не имело значения. Просунутая левая ладонь в карман штанов нащупывает ключи от бара, в котором он работал. Выуживая их и рассматривая в тусклом свете уличной лампы, Николас с силой сжимает предмет, а после принимает решение, кажущееся ему самым логичным и адекватным в его путешествии боли и беспомощности.
Как он дошёл сюда? Черт его знает. Открывая двери, поддающиеся ему не сразу, он проходит в бар, оставленный чистым и убранным с последней смены. Не удерживая себя, он сплевывает на пол кровь со слюной, скопившиеся в его рту за последние пару минут. Он знает, где хранится весь алкоголь и помнит, как открывается подсобка. Возможно, там его не найдут до следующего утра и часы, проведенные в одиночестве, могут помочь окончательно забыться. Не обращая внимания на зеркальное отражение, мелькнувшее в одном из настенных зеркал, Вальц неспешно подобрался к стойке: одной рукой придерживая себя за ребра, второй вытаскивая из нижних ящиков дорогостоящий алкоголь, готовый упиться ему своими страхами. Бутылка виски, текилы, водка… Один пакет сока, определенно он был необходим. Хотя бы ради приличия. С усердием выставляя всё на стойке, Ник теперь решает заняться открытием подсобной двери, сначала не желающей ему поддаваться и лишь пару минут терпения и усердия, он отворяет её. Беря с собой бутылки, немец доходит до ведер со швабрами, опускаясь рядом с ними, опираясь на прохладную стену комнаты. Откручивая крышку бутылки пальцами левой руки, он, сжимая горлышко, вытягивает правую выливая на костяшки немного водки, тут же запрокидывая голову и зажмуриваясь, прикусывая губы из-за жжения.
- Твою мать… - шепчет он, вскоре прикладываясь к первой бутылке. Жмурится, морщится, хмурится, но алкоголь должен помочь. Он знает это. Помогал многим и обязательно поможет ему, оставшемуся наедине со своими демонами.
Он не знает, когда приходит утро. Початая водка, частично опустошенный виски, чуть тронутая текила, пустая коробка сока – вот его друзья, отправившие его в путешествие в иллюзорный мир безвременья. Алкоголь, впрочем, не помог ему уснуть, лишь абстрагировал от боли, давая бесцельно полночи смотреть в одну точку в противоположной стене. Звуки извне стали фоновым шумом, первые лучи солнца, падающие через окна и касающиеся плитки в главной зале бара, не привлекали внимания. Не привлек его внимания и щелчок входной двери, чужие шаги, появившийся в дверном проеме знакомый образ человека – Вальц, не отрываясь от созерцания пустоты, не мог среагировать ни на голос, ни на беспокойство, ни на образ, склонившийся над ним. Ли спрашивал что-то – пьяный мозг не мог сформулировать ответа. Какие-то обрывки фраз мелькали и тут же исчезали в его голове. Бесформенность, пустота, потеря цели и смысла – лишь это руководило им. Эллиот волнуется – Ник мог бы это понять, будь чуть трезв, но он не может. Ему плевать на ушибы, порезы, синяки и все увечья в совокупности. Возможно, у него сломаны ребра, но разве это имело хоть какое-то значение? Наконец, когда Солнце возвращается и опускается рядом с Ником, тот медленно, неспешно поворачивает голову, пальцами сильнее сжимая горлышко бутылки с виски. Взглядом он очерчивает чужое лицо, пытаясь распознать в нём хоть какие-то любопытные элементы, зацепки, неровности, шероховатости. Всё то, что можно было позже занести в блокнот. Но всё это смывается, стоит Вальцу вернуться к главной причине своих внутренних терзаний.
- Он погиб, Ли. Мой отец… Вчера разбился в аварии. – он криво усмехается, пытаясь сдержать в себе новый приступ истерики. Пальцы высвобождают горлышко бутылки и обессилено падают на пол, глаза, сужаясь, блестят от новых слез и Ник закусывает губы, стараясь не думать о том, что сказал. Но чувства оказываются сильнее, когда, склоняясь головой к чужому телу, он упирается в него, пальцами, грязными от крови, он стискивает ткань футболки Эллиота, лицом утыкаясь в его грудь. – Он мертв, Ли, он мертвметрвмертв… Я не могу, Ли, не могу собраться. Я не знаю, что мне делать, Ли, мне так больно, так одиноко и плохо, Ли. – вяло, пьяно произносит Вальц, содрогаясь от нового приступа своей истерики, горячими слезами остающеюся на бледных щеках.
